Камов и Каминка - Страница 27

Эти годы ознаменовались в жизни художника Камова двумя важнейшими событиями в становлении мужчины: он нашел учителя и потерял девственность.

По традиции считается, что, как и в животном мире, функцию учителя исполняет отец. Не исключено, что во времена, когда между ребенком и отцом сохранялась достаточная формальная дистанция, такое распределение ролей представлялось возможным, однако по нынешним временам, в результате социальных изменений и стараниями политкорректной педагогики, необходимая для выстраивания вертикали «Учитель – Ученик» дистанция между взрослыми членами семьи и подрастающим поколением исчезла. Это приводит юношу к необходимости заниматься поисками Учителя самостоятельно. Учителем может стать любая достаточно авторитетная в глазах подростка фигура: руководитель дворовой банды, немногим старше его самого, литературный герой, гуру вегетарианского вероисповедания – кто угодно. Но в любом случае финальным актом обучения, успешно выдержанным экзаменом должен стать бунт. Встретишь Будду – убей Будду. Залогом самостоятельного движения вперед, готовности принять на себя ответственность взрослого является сакральное жертвоприношение того, кому ты всем обязан.

Задачей Учителя является не множенье своих клонов, чем так часто грешат и великие мастера, такие как, скажем, Филонов, но структурирование хаотично бурлящего в душе Ученика мира. Ученик – это раскаленный булат, из которого Учитель кует клинок. Найти Ученика – не меньшее счастье и не менее редкостное везение, чем найти Учителя. (Впрочем, в случае Камова следует напомнить, что отца он лишился в детстве и поиски Учителя были изначально обречены на поиски в открытом мире.)

Встреча произошла на Университетской набережной Васильевского острова, в соответствующих значительности события декорациях и при подходящей погоде: колючий, холодный ветер гнал низкие рваные тучи по затравленно приникшему к свинцовой воде городу. Камов получил посвященную русскому авангарду книгу Камиллы Грей «Великий эксперимент» на одну ночь. Английского он не знал и, хотя содержание интересовало его безмерно, был вынужден довольствоваться репродукциями, впервые знакомившими его с важнейшей главой истории его собственной страны. Впрочем, потрясение от увиденного было настолько велико, что в настоящий момент репродукций ему хватило за глаза. И вот сейчас, пряча лицо от свистящих ударов ветра, он спешил на филфак, упрашивать студента Веню Бестужева, с которым сошелся в курилке Публички, оставить ему книжку хотя бы еще на пару дней. Почувствовав толчок в грудь, он рефлекторно схватился за небольшого человечка, которого едва не сбил с ног.

– У вас книга упала… О! Моя шляпа!

Камов огляделся: серая шляпа лихо, как в цирке, на ребре неслась по тротуару к мостовой.

Ветер, разочарованный упущенной добычей, отвесил хлесткую пощечину Камову, выхватившему шляпу из-под колес черной «Волги», и, обогатив свои завывания скрипом тормозов, понесся дальше.

– Вот, простите, – обтирая шляпу о рукав пальто, пробормотал Камов, – я…

– Ничего, ничего, – ответил человечек, – я сам виноват. Вот ваша книга. Ого! Вот, молодой человек, что вы читаете!

Камов испуганно взглянул в лицо человека, державшего в руках запрещенную книгу.

Растрепанные, летящие по ветру волосы, пышные усы…

– Извините, – роясь в памяти, пробормотал он, – я где-то вас видел… Ну, как же! Ведь это вы говорили о Толедо в Эрмитаже, возле Эль Греко!

…Куда как соблазнительно в каждой, случайно произошедшей встрече видеть направляющий перст судьбы, которая со знанием одной лишь ей ведомой цели, исподволь, извилистыми, недоступными нашему пониманию путями, раскидывая соблазнительные приманки и выстраивая непреодолимые барьеры, неизменно подталкивает на развилках жизненного пути в нужную сторону и проделывает многотрудную работу только для того, чтобы в надлежащее время пути двух людей пересеклись в одной точке. Однако, здраво рассуждая, мы вынуждены будем признать, что к любой цели ведет безотчетное множество дорог и успех зависит лишь от упорства, настойчивости и ах, да! – удачи, конечно (что слегка ставит под сомнение наше предыдущее утверждение). Вместе с тем неразумно будет не отметить, что вне зависимости от количества путей избранный существенно влияет не только на самого человека, но и на цель также.

Профессор Даниил Яковлевич Виленский на филфаке читал лекции по античной литературе. Энциклопедически образованный человек, в юности побывавший в Европе, он закончил войну в Вене, ухитрился выжить в послевоенных сталинских лагерях и на жизнь смотрел как на подарок, пренебрегать которым было бы грешно и постыдно. В равной степени он наслаждался чтением и комментированием стоиков, распиванием на троих в подворотне со случайными алкашами и короткими романами с регулярно влюблявшимися в него не самыми красивыми, но исполненными энтузиазма студентками. Теперь пару раз в месяц, вечером, по четвергам, Камов приходил к профессору Виленскому в от пола до потолка заставленную книгами квартиру на 7-й линии Васильевского острова. На обитателей Парнаса, известных ему по копии фрески Рафаэля в одном из залов питерской Академии (а именно так он воспринимал людей, регулярно собиравшихся у Виленского), эти небрежно, часто плохо одетые, немолодые, с металлическими заплатами в желтых прокуренных зубах люди были мало похожи. Но стоило начаться разговору, Камову чудилось, что серые пиджаки сменялись белоснежными хитонами и лавровые венки увенчивали плешивые головы. Атмосфера этих вечеров состояла из никогда прежде не встречавшейся ему (и, надо сказать, не встреченной им впоследствии) смеси легкости и серьезности, блеска и глубины, иронии и уважительности. Вот только вместо кувшина с вином, козьего сыра, маслин и пшеничных лепешек, разложенных на камне в тени олеандра (а именно так художник Камов представлял себе античную трапезу), в конусе света, падающего на стол из-под шелкового оранжевого абажура, уютно теснились графинчик водки, кирпич черного хлеба, серебристая селедка в украшенных каплями уксуса кольцах лилового лука, мятые соленые огурцы и миска с горячей, блестящей подсолнечным маслом картошкой. Здесь, в этом доме, ему выпало счастье общения с людьми, каждый из которых был Учеником и стал Учителем, здесь однажды на него упал благосклонный взгляд грузной седой женщины, ставшей символом величия и чести России. Много лет спустя, стоя в мюнхенской Старой пинакотеке перед немыслимой живописной точности, виртуозности, изящества и рисовальной дерзости изображением О’Мэрфи, и он, как художник Каминка, вспомнил слова Талейрана о том, что тот, кто не жил до революции, не знает, что такое жизнь. Вспомнил и подумал, что с той же степенью справедливости эти слова можно было бы отнести к тем, кому не посчастливилось побывать на вечерах у Виленского или у Лидии Гинзбург, Глеба Семенова и Елены Кумпан, Виктора Мануйлова, да и в других домах Ленинграда и Москвы, где в те годы последними сполохами вспыхивали угли отгоревшего костра великой культуры.