Камов и Каминка - Страница 40

Художник Каминка показал ему значок участника, выданный вчера. Милиционер, молодой парнишка с красным лицом, наклонился к значку.

– Проходи. – Он отодвинул барьер и похлопал себя по щекам. – Иди уже.

Художник Каминка поднялся по ступеням, оглянулся на уходящую во тьму бесконечную очередь, стряхнул с воротника и шапки снег и вошел внутрь.

– А, Каминка, – улыбнулся ему Овчинников, как всегда спокойный, красивый, в костюме, при галстуке, – принес? Отлично. Повесь ее на щит, в центре, рядом с Видерманом.

Через полчаса все были в сборе. Художники еще и еще раз придирчиво разглядывали экспозицию, напряженно шутили, курили. Внезапно по репродуктору передали сообщение: всем участникам немедленно собраться в кабинете директора. Переглядываясь – что они там задумали, неужели запретят? – участники молча потянулись на третий этаж. В кабинете за столом директора сидел довольно симпатичный моложавый, начинающий полнеть рыжеватый шатен, выше среднего роста. Когда все собрались, он встал, подтянул галстук и застегнул пиджак:

– Здравствуйте, товарищи художники. Меня зовут Николай Николаевич. Я, в некотором роде, – он улыбнулся и развел руки, – куратор вашей выставки: отвечаю за порядок, за то, чтобы все прошло тихо, мирно, без излишних эксцессов и провокаций. Думается, и вы заинтересованы в этом не меньше нас. Народу ожидается много, сами видели. Поэтому, чтобы не было тут Ходынки, пускать будем на полчаса порциями по пятьсот пятьдесят – шестьсот человек. А уж освобождать залы, друзья мои, во избежание опять же провокаций и нежелательных эксцессов, придется вам самим… Мы это согласовали с начальством, так что решение это окончательное. Разрешите мне сразу честно и откровенно предупредить: возникновение малейших беспорядков приведет к немедленному закрытию выставки. Свободны.

– А кто этот мужик? – спросил Каминка Лешу Бурундукова, всегда хорошо обо всем информированного.

– Куратор-то наш? – усмехнулся Бурундуков. – Гэбуха. Полковник.

– Не может быть, – усомнился Каминка, – молод он для полковника.

– Ну, может, подполковник, – согласился Бурундуков, – но важная птица.

– А так не скажешь, даже симпатичный мужик, – удивился Каминка.

– Они там все симпатичные, – сказал Бурундуков, – пока яйца в дверях не начинают щемить.

На это Каминке возразить было нечего, и, пока он искал слова, им крикнули поспешить вниз в вестибюль для коллективного снимка.

До открытия выставки оставалось десять минут, когда фотограф Гена Приходько нажал на кнопку спуска. Через четыре дня, сразу после закрытия выставки, Гена нажал на спуск второй раз. Сегодня, почитай через полвека, их интересно сравнивать, эти два снимка. Напряженные лица, развернутые плечи, крепко упертые в пол ноги – на первом, все говорит о готовности до последнего стоять на своем. И веселые, счастливые, умытые радостью, смеющиеся лица – на втором. А в промежутке между ними четыре дня эйфории, четыре дня бесконечного праздника, четыре дня свободы. Через тридцать лет на официальном фестивале, устроенном в честь юбилея этой нонконформистской выставки, будет сказано много громких слов о том, что это было событие историческое, что с него начался крах советской власти – простительные, хотя и безвкусные преувеличения.

Конечно же в лучшем случае, эта выставка послужила причиной появления крохотной, незначительной трещинки в монолите советской власти. Что до историчности этого события, то, несмотря на известную справедливость утверждения – в конце концов, она действительно была первой свободной выставкой в СССР начиная с 1929 года, – ее значимость преувеличивать не стоит, до по-настоящему исторического ему далеко.

Важно совсем другое: за эти четыре дня в большинстве, если не во всех, участников – людях разных, порой не очень талантливых, порой не очень умных, иной раз не очень порядочных, не бог весть как симпатичных, со всякими не самыми приятными чертами характера и не самыми хорошими свойствами, – прорвалось из тайников души и глубин сердца все лучшее, что может быть в человеке.

Их победа была временной. Власть быстро возьмет реванш. Кого-то погонят с работы, кого-то арестуют, кто-то погибнет, кто-то уедет и сгинет за границей, кто-то наложит на себя руки. Кто-то в новой России превратится в подобие тех, против кого восставал. А кому-то судьба улыбнется. У большинства ожидания не сбудутся, надежды не воплотятся, но разве не общая это для всех человеков участь? Все будет по-разному, и все будет как у всех. Но сейчас, в секунду, когда палец фотографа Гены Приходько замер над кнопкой спуска, они еще ничего этого не знают, и прекрасны, беззаботны, счастливы и удивительно красивы их лица…

На этом мы закончим говорить о выставке в ДК имени И. Газа в замерзшем Ленинграде 1974 года. О ней и без нас достаточно написано, и те, кто хочет ознакомиться с историей тех давнишних дней, без труда могут это сделать, обратившись хотя бы к фундаментальному исследованию А. Басина «Газаневщина».

Нам же эта выставка важна тем, что именно на ней пересеклись пути художников Камова и Каминки. Тому, что художник Каминка в художнике Камове узрел земное воплощение идеала человека и художника, удивляться не приходится. Во-первых, как мы уже упоминали, Каминка, будучи натурой романтической и даже восторженной, был, так сказать, генетически предрасположен к возведению на пьедестал человека, милого его сердцу. А во-вторых, художник Камов, вне всякого сомнения, был во всех отношениях натурой незаурядной. В те годы он находился в самом расцвете: высокий, крепкий, широкоплечий тридцатилетний красавец с обаятельной улыбкой, обладавший не только ярким талантом и исключительной восприимчивостью, но и острым аналитическим умом. Свойственная ему глубокая серьезность сочеталась с чувством юмора. Чуткость и доброжелательность не мешали ему быть опасным, жестким оппонентом, которому не стоило попадаться на язык. Открытость и пластичность сознания уживались с твердостью и верностью своим принципам. Камов производил впечатление цельного, уверенного в себе человека, и ни тогда, ни потом Каминке не было и не стало известно о мучительных сомнениях, приступах отчаяния и даже депрессиях, довольно часто посещавших Камова. Впрочем, ничего удивительного здесь нет: что мы знаем о тех, кого любим?