Камов и Каминка - Страница 64

– Чудесно. – Альперон поставил на стол пустой бокал, сел, открыл крышку чайника, вдохнул аромат, покачав головой, закатил глаза, налил чашечку чая, отпил, выдохнул: «Божественно» – и продолжил: – Однако вы – он ткнул пальцем в сторону Каминки и Камова, – вы, жрецы искусства, что вы сделали? Вы направили все свои силы, все таланты на излечение крохотной кучки людей, и это ваш первый грех. Чтобы восхищаться теми же Понтормо, Филоновым, Пикассо, да даже и вашими, друзья мои, работами, необходимо быть образованным, чувствующим, думающим человеком, человеком, с младенчества воспитывающим и развивающим вкусовые сосочки своей души. Откуда, скажите, несчастному современному человеку, с его постоянной занятостью, убогим средним, да и высшим образованием, с его вечной нехваткой времени, взять средства, время, желание, наконец, – ведь о своем убожестве он и не подозревает – на возделывание собственной души? Итак, ваш первый грех – это сугубый антидемократизм, презрение к людям. Нехорошо, друзья мои, нехорошо… Второй грех – это желание сделать творчество привилегией узкой группы профессионалов. Сколько людей способны достичь виртуозности Рубенса? Кто способен сотворить немыслимую гармонию капеллы Четок? Наконец, господин Каминка, много ли людей способны владеть меццо-тинто, как вы? Вы, – он сделал широкий жест рукой, словно бросая обвинение в лицо, – вы узурпировали лучшее из того, что существует в этом мире, – творчество! И тогда на помощь людям пришли мы. Мы взяли на себя самоубийственную роль Прометея. Впрочем, прежде чем говорить о нашем поле, я хотел бы на скорую руку обратить ваше внимание на соседние делянки. Как у вас обстоит дело с хореем, амфибрахием, ямбом? А с рифмами, мужскими, женскими? Способны ли, к примеру, вы, господин Каминка, создать приличный венок сонетов?

Каминка пристыженно втянул голову в плечи.

– Не можете. Ибо для этого следует быть профессионалом. Меж тем, чуть перефразируя вами, разумеется, любимого Сент-Экзюпери… Вы ведь должны любить Сент-Экзюпери?

Каминка молча кивнул головой.

– Вот и отлично, – удовлетворенно улыбнулся Альперон. – Итак, «в каждом человеке погиб Моцарт». Вы ведь не будете возражать?

– Ну, наверное, не буду, – просипел Каминка.

– Отлично! А с какой стати он должен погибать? Только потому, что вы…

Художник Каминка несколько развел руки в стороны, показав свои вспотевшие ладони, словно демонстрируя тем самым непричастность к предъявляемым обвинениям.

– Нет, разумеется, не вы лично, – плечо Альперона раздраженно дернулось, – но такие же, как вы, профессионалы от словесности, забаррикадировали перед человеком вход в сад литературы выдуманными ими правилами? Мы освободили поэзию от ритма, от метра, от рифмы, от смысла, наконец, и теперь она не знает границ! Всё поэзия, все поэты! Кто хочет, конечно, и кому есть что сказать…

Он достал из кармана салфетку, высморкался и легким щелчком отправил ее под стол.

– А музыка? Да посмотрите на ваши концертные залы! Вы хоть раз обращали внимание на средний возраст слушателей? А свободные места? Меж тем, дорогой господин Каминка, на выступлении рок-группы, не в зале – на стадионе, свободных мест не будет. Изысканность математически утонченного ракообразного хода фуги, тончайшее плетение многоголосья, драму разрешения доминант-септаккорда, страсть Верди, легкую мудрость Моцарта – все эти радости и услады единиц мы заменили четырьмя бесхитростными аккордами, доступными даже сознанию имбицила словами, четким ритмом и максимальным уровнем децибелов, который способна выдержать барабанная перепонка. – Альперон вскочил с кресла. – Тысячи, миллионы впервые обрели голос и счастье самовыражения. Неважно есть у тебя слух или нет. Какое значение это имеет в многотысячном хоре? Твой голос – это голос миллионов, голос миллионов – твой! Исчезает искусственный заповедник лишенных детства несчастных женщин и мужчин, обреченных на диету, железную дисциплину и бесконечные упражнения у станка лишь для того, чтобы вечером, в течение пары часов, – как там у вашего классика? – стричь ногами. Все эти ваши па-де-де, плие и фуэте никому не нужны. Эстетика современной хореографии отвергает насильственно выращенное совершенное тело: любая кривоногая халда с отвисшими сиськами и раздутой задницей, буде у нее на то желание и воля, может сегодня стать звездой балета!

Он замолчал, словно прислушиваясь к затухающим в углах комнаты отзвукам прогремевших слов.

Пауза длилась томительно долго, и, когда тишина стала совершенно невыносимой, Альперон еле слышно сказал:

– Поверьте, господа, и меня до слез трогает Рембрандт, и я в потрясении замираю перед волшебными сплавом интеллекта, воли и страсти в последних пейзажах Сезанна. Но, будучи истинными гуманистами, мы знаем, что это искусство должно быть уничтожено. Раздавлено. Стерто! – Его голос зазвенел. – Бессмысленно идти против времени, оно вас раздавит! Мы живем в потребительском обществе, и искусство в нем либо товар, либо наркотик (что тоже товар). Величайший гений человечества Энди Уорхол доказал, что банка колы выше Рембрандтов, Сезаннов и Венер! Выше и важнее, ибо простая банка колы – это и есть мечта, любовь и ум человечества! Мы и только мы говорим с людьми на доступном им языке. Мы освободили искусство из плена у жалкой кучки профессионалов. Для нас нет запретов, нет никаких табу! Величайшее достижение нашей эпохи – это то, что человек, вы слышите, каждый человек, называющий себя художником, им и является. Впервые в истории мы дали каждому человеку возможность быть Моцартом. Каждая личность уникальна, ее бесценные переживания заслуживают внимания, причем именно что они, а не та форма, в которой они выражены. Важно, что находится у человека в голове, а вовсе не то, что он умеет делать руками. Была бы идея, а уж реализовать ее не проблема, для этого есть всевозможные техники, компьютерные программы. Ну и конечно, так называемые эстетические потребности не забыты. Покрасьте стену желтой краской – вам это кажется красивым? – и назовите «Мама упала в обморок в три часа восемнадцать минут пополудни». Прекрасно! В начале было слово, господа, не забывайте этого! И вот, после долгого, многотрудного пути, мы к нему вернулись. Мы вернулись к Богу.