Камов и Каминка - Страница 70

На этот раз Каминка не пошел ни в музей, ни в Кафедральный собор, хотя помнил, что в соборе есть роскошные фрески, какие точно – он запамятовал, помнил только, что было это нечто похожее на всю русскую живопись, вместе взятую, с большой дозой суриковской боярыни Морозовой в смеси с «Явлением Христа» Иванова. Не помнил он также, что именно есть в музее, который располагался в старом, требующем ремонта дворце, помнил только, что собрание было очень недурное, вроде коллекции штутгардтского музея, которую он тоже не помнил.

Войдя в город, он свернул налево и медленно пошел по Нижней улице вдоль темных, молчаливых домов с огромными рустованными камнями первых этажей, с выступающими далеко вперед карнизами, плавно уплывающими за его спину, освобождая место другим, таким же каменным, с такими же плотно затворенными ставнями и редкими, затянутыми шторами открытыми окнами. Улица была пустынна и молчалива. Ни тебе фырканья мотоцикла, ни людского или птичьего голоса, даже его собственные шаги почему-то были совершенно беззвучными, словно не касался он ногами булыжников, между которыми пробивались трава и еще какие-то мелкие растения, а плыл над мостовой.

Чем дальше, тем приметы времени становились заметнее. Где-то, обнажая кирпичную кладку, облупилась штукатурка, где-то вылезла арматура балконов. У одной из кариатид, поддерживающих архитрав углового дома, где он свернул направо, на руке статуи не хватало трех пальцев, и она печально смотрела пустыми глазами в белесое небо. Художник Каминка прошел в гору минут пять и сразу за домом с большим патио, где в тени апельсиновых и лимонных деревьев стояли старинные саркофаги, а в центре журчали струи фонтана, льющиеся из большой мраморной раковины, которую поддерживали четыре бронзовых дельфина, свернул в кафе, где он регулярно пил аперитив каждый раз, когда ему снился этот сон. Кафе это, очевидно, знавало лучшие времена. Чем-то оно напоминало большие кафе Триеста, где еще сохранились следы австрийского влияния, давнишнего настолько, что пообтерлась зеленая кожа диванчиков, потускнела бронза люстр и канделябров, облез лак венских стульев. У входа, рядом с будкой, где висел на стене старинный, черный, с круглыми пожелтевшими отверстиями диска телефон, стояли аппарат для продажи сигарет и музыкальный ящик с двумя рядами черных шеллаковых пластинок. В баре было, как всегда, пусто. Диагональ солнечного луча с дрожащими внутри него сияющими пылинками, пробиваясь через узкую щелку между портьер высокого окна, меланхолично ласкала голубоватый овал мраморного столика на замысловатой чугунной ножке. За стойкой хозяйка, высокая женщина, лет сорока пяти, со смуглым лицом, над которым возвышалась небрежно собранная копна черных волос, протирала бокалы. Женщина приветливо улыбнулась вошедшему:

– Здравствуйте, маэстро, здравствуйте! Рада вас видеть! Вы здоровы и благополучны? – Она подвесила сияющий бокал и поставила на стойку рюмку для хереса. – Как всегда?

– Как всегда, синьора Франческа, как всегда, – ответил Каминка, всем своим существом предвкушая приятную, из сорта ни о чем и обо всем, беседу, на которую синьора Франческа была большая мастерица.

Женщина бросила в рюмку дольку лимона, достала с полки бутылку олоросо и…

Что снилось художнику Камову, мы не знаем. Судя по улыбке, прячущейся в густой седой растительности его лица, нечто приятное. Но что бы оно там ему ни снилось, сон этот, так же как и сон художника Каминки (ровно в тот момент, когда он приготовился пригубить любимый аперитив), был бесцеремонно прерван громким, с наигранным возмущением интонирующим слова баритоном:

– Нет, братцы, да сколько же можно дрыхнуть? Я уже третий раз заглядываю. А вы тут, ну прямо, ха-ха, словно мертвые.

От бесцеремонного смеха художник Каминка открыл глаза: посреди комнаты, раскинув обтянутые тельняшкой руки, стоял Саша Арефьев.

– Крестишься? – засмеялся он, глядя на побледневшего Камова, привставшего на постели. – Не бойся, Мишка! На, потрогай! – И, подскочив, заключил художника Камова в объятия.

Разбуженный художник Каминка предпринял ряд мер, которые, как ему представлялось, нужно совершить человеку, чей рассудок отказывается ему служить. Сперва он зажмурил глаза, но, когда он открыл их, видение не исчезло. Напротив, очевидно довольное произведенным эффектом, оно радостно стучало по спине и раскачивало, словно тряпочную куклу, болтавшегося в его руках художника Камова.

Тогда художник Каминка обеими руками дернул себя за волосы. Судя по выражению лица и некоторому количеству волос, оставшихся в его руках, боль он почувствовал, и довольно сильную, но на одетого в тельняшку призрака это никакого впечатления не произвело. Более того, оставив в покое Камова, он бросился к Каминке и заключил его в объятия такой силы, что тот поперхнулся набранным в легкие воздухом и закашлялся. Отпустив трясущегося от кашля и страха Каминку, видение плюхнулось на стул, плеснуло в стакан вино из кувшина, долило до краев водой и, отхлебнув половину, пожаловалось:

– Ничего поделать не могу. Как привык тогда разбавлять, так и продолжаю.

Художник Каминка повернулся к сидевшему на постели Камову и тихо спросил:

– Мишечка, скажи, ты видишь то же, что и я? – Художник Камов молча кивнул. – Это я в том смысле, что ты тоже видишь покойного Сашу Арефьева? – Камов опять кивнул. – Но ведь не можем же мы оба сойти с ума одинаково?

– Наверное, нет, – просипел художник Камов, потряс головой и осторожно спросил: – Apex, это ты?

– Я – Леонид Ильич Брежнев, – рокотнул человек в тельняшке и насупил брови.