Камов и Каминка - Страница 73

Камов бросил на Ареха удивленный взгляд: чем-чем, а склонностью к приличиям Apex известен не был.

– Э, – сконфузился Apex, – удивляешься, Мишка… Я этому здесь научился. А куда денешься? Народ вокруг замечательный, но, знаете ли, амбициозный, эго, то-ce – короче, без политеса не обойтись.

Они прошли по коридору, завернули направо, и Арефьев осторожно постучал в дверь.

– Заходите, заходите, – раздался приветливый, чуть картавый голос. Навстречу нашим героям поднялся невысокий широкоплечий бородач с высоким куполом лба над ласковым круглым лицом – Шалом, шалом! Проходите, очень приятно.

– Вы… – прошептал художник Каминка.

– Борис Шац, к вашим услугам, а вы, я так понимаю, господин Каминка? Да-да, наслышан о вас от дочери моей Зоары. Вас, – Шац приветливо протянул широкую ладонь художнику Камову, – вас, сударь мой, не имею чести знать, но премного наслышан от нашего общего друга. – Он ласково улыбнулся Арефьеву.

– Профессор Шац, – быстро стал объяснять Камову Каминка, – основал «Бецалель». Он у Антокольского учился, в Париже.

– Ах, Марк Матвеевич… – заулыбался Шац. – Изумительный, прекрасной души человек, он, к сожалению, сейчас не часто у нас бывает, а я отсюда практически не отлучаюсь. Но что же это вы стоите, садитесь, садитесь. Чего-нибудь горячего? Для посетителей у нас тут прохладно…

– Мне, пожалуй, чайку травного, если можно, чего-нибудь успокаивающего, – пробормотал художник Камов.

– И мне, пожалуй, – поддакнул художник Каминка.

– А в пятый номер – пива, – сказал Apex и загоготал.

– Ну вот и чудно, – обрадовался Шац и забегал по комнате. – Так вы у нас – ну да, конечно, что это я, – так сказать, впервые. Вот так и живем…

– А кто это все придумал? – спросил художник Каминка.

– Да как вам сказать, – конфузливо сказал Шац, не переставая бегать по комнате. – В общем, наверное, я и придумал. Понимаете, встречи всегда и повсюду происходили, но, во-первых, нерегулярно, – он загнул мизинец на правой руке, – а во-вторых, – он загнул безымянный палец, – случайно и неорганизованно. А тут последние лет тридцать, ну как бы это сказать, потребность возросла. И тогда мне пришла, знаете ли, идея: этакие, как сейчас говорят, альтернативные, так сказать, катакомбные академии. Теперь они у нас повсюду: в Нью-Йорке, Париже, Риме, Москве. Ну, а я здесь – место родное, выстраданное. В Софию наведываюсь, тоже место, хе-хе, не чужое… А вот и чай. И пиво. Я, извините, не пью.

– Профессор, – осторожно сказал художник Камов, – все, что мы видели… нет слов… это совершенно изумительно, но… простите, конечно, я не очень понимаю…

– Вы, наверное, хотите сказать, зачем? – прервал его Шац.

– Да, – облегченно сказал художник Камов, – вот именно.

– Видите ли, – Шац уселся в кресло, – когда-то академии, вы это знаете не хуже меня, возникли в качестве заведений, призванных, как и любое учебное заведение вообще, снабжать ученика знаниями, позволяющими ему преуспеть в выбранной им профессии, художника в данном случае. Попутно академия прививала студенту понятия о добре и зле, прекрасном и безобразном, ну и так далее в соответствии с духом своей эпохи. Короче, идеология – она, как бы это сказать, сопровождала мастерство, не более того. Но к середине девятнадцатого века… Вы знаете, я ведь говорил и с Клодом и с Эдуардом и даже с месье Дега, хотя он, – профессор Шац развел руки, – нашего брата даже и здесь недолюбливает. Так вот, все они говорят, что эти недоразумения, ну, «Салон отверженных» и так далее, были результатом неприятия идеологии, то есть историческая живопись, сюжеты, мифология – все это было чуждо молодым людям. Бунт против академии был бунтом не против мастерства, а против идеологии. Академия стала реакционной в ту секунду, когда идеология стала важнее мастерства, а мастерство попутно перестало соответствовать новым техническим возможностям (изобретение тюбика, сделавшее художника мобильным), позволившим в упор заниматься современной, окружавшей молодых людей жизнью. Ну а потом… сами знаете: идеология и мастерство разошлись, и дело дошло до совершенного абсурда… Сегодня, говорят, у вас, наверху, царят демократия и полное равенство всего со всем, а раз так, то задачей академии на первый взгляд является обучение студента азам профессии, а также, поскольку все демократично, принципам разных стилей, мол, реализм делается так, импрессионизм – так, концептуализм – так, а дальше, голубчик, получи пинок под задницу и иди думай своей головой. Но насколько я понимаю, вместо этого в ваших академиях преподается исключительно идеология, причем одна-единственная. Получается, что ну никакой разницы между ними и реакционными академиями середины позапрошлого века просто нету. Более того. Говорят, – он понизил голос, – вы там живете в эпоху Большого Художественного Террора. Шаг влево, шаг вправо… Это уже было когда-то в нацистской Германии, в Советском Союзе, но чтобы по всему миру… ай-яй-яй… впрочем, – он вскочил, – пройдет! Обязательно пройдет! Ну, а пока есть люди молодые, не готовые подчиняться диктату, желающие думать своей головой, алчущие, так сказать, и мы, старики, для них вроде как единственная альтернатива, хе-хе, этакая «скорая мертвая помощь». Ну-ну, это я пошутил. Жизнь, знаете, оказывается, гораздо более сложная штука, чем принято думать там, наверху…

Шац перестал бегать по комнате и сел в кресло.

– Теперь так. – Он задумчиво погладил бороду. – Мы, разумеется, очень рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… Но, вы уж простите, в этом вашем визите есть определенная двусмысленность. Мы, как вы понимаете, не в курсе многих, даже большинства аспектов тамошней, – он кивнул на потолок, – жизни. И они нас не касаются, кроме…